Дело человека [Дело для настоящих мужчин] - Дэвид Герролд

Я потер свою руку, ее начало дергать. — Эй, что это за метка?

— Кодовая татуировка, — сказала та, что вакцинировала меня. Она была очень милой. — Доказывает, что вы чисты и иммунизированы. Держись подальше от тех, у кого ее нет. Можешь подхватить споры и не знать об этом.

— Но у нас семья!

— Сколько их? Я дам вам еще вак-пакеты с собой и комбинезоны. И пену! О, черт! У меня нет столько! Вам надо остановиться у медстанции. Послушайте — вам нельзя входить в прямой контакт с вашими родственниками, пока они тоже не будут вакцинированы. Даже если вы сами иммунны, вы все еще можете переносить споры — и быть очень опасны для тех, кто не привит. Понимаете?

Я кивнул. Папа выглядел встревоженным, но кивнул тоже.

— Хорошо.

Вначале мы заехали на медстанцию, бывшую аптеку напротив двухэтажного городского центра. Девушка, дежурная по медстанции, выдала нам полный набор для дезинфекции и вакцинации, и очень подробно инструктировала. Она дала нам дополнительные вак-пакеты для возможных соседей в горах.

Потом она послала нас в Центр Восстановления зарегистрироваться. — Первый этаж, городской центр, — показала она. — Это не обязательно, — сказала она, — но лучше, если вы это сделаете.

Я спросил папу об этом, когда мы переходили улицу. Он покачал головой. — Потом, Джим — сейчас мы играем по правилам.

«Центр» оказался столом с терминалом. Терминал задавал вопросы, вы отвечали. Когда вопросы кончались, из него вылезала регистрационная карточка. Папа подумал немного, потом зарегистрировал только себя, не упомянув о маме, Мэгги и мальчиках. — Будет время, если это необходимо, — сказал он.

— Поглядим, можно ли найти кой-какие запасы. Я действительно просчитался с туалетной бумагой.

Это был самый странный поход по магазинам, в котором я участвовал. Деньги больше не были нужны. Не было и бартера. Несколько человек ходили взад-вперед по магазину, высохший старичок сидел за кассой. Он качал головой в медленных ритмических поклонах, и не мог сфокусировать глаза на чем-нибудь подолгу. Он сказал нам, что магазин находится под управлением местного Центра Восстановления — папа и я переглянулись — и мы можем искать, что нужно. — Когда будете уходить, остановитесь здесь и дайте мне карточку. Я суну ее сюда. Это все.

— А как платить?

— Вам повезло, платить не надо. — Он захихикал.

Папа вывел меня: — Пошли, Джим. Получишь карточку. Кажется, я понял.

— А я — нет! Это напоминает легализованный грабеж!

— Ш-ш, понизь голос. А теперь, подумай-ка. Что хорошего в деньгах, если можно войти в любой пустой дом или магазин и выйти, неся их в обоих руках — или другое, что найдешь? Год назад в стране было достаточно добра для трехсот пятидесяти миллионов американцев — не говоря о товарах на экспорт. Оглянись, Джим, — сколько людей осталось? Можно представить, каково процентное соотношение выживших. Я не стану представлять, не хочу расстраиваться. Но совершенно очевидно, что в таких обстоятельствах даже бартер ни к чему. Люди решают проблему выживания. Товары находятся здесь. В них нуждаются. О бухгалтерии можно позаботиться потом. Если настанет это потом. Для многих может не настать — по крайней мере без такой помощи. Во всем этом есть смысл.

— Но если просто раздают товары, зачем регистрационные карточки?

— Наверное, для видимости управления. Дать почувствовать, что в мире есть

еще некоторая власть. Заметил, какими усердными выглядят некоторые? Может, чтобы заставить себя идти, потому что если они остановятся хотя бы на мгновение и поймут… — Он прервался. — Пошли, получишь карточку.

Мы набрали туалетной бумаги, взяли пару радиофонов, несколько коробок консервов и сублимированных продуктов, несколько запечатанных пакетов первой помощи, немного витаминов, немного леденцов для ребят, свежую газету, патроны и тому подобное. Единственное, чего мы не нашли, было свежее мясо и овощи. За них надо было платить — банкнотами Объединенных Наций, из называли «кейси».

— Ага, вот оно. Падают монетки.

— Что?

— Что единственное сегодня в дефиците, Джим?

— Люди.

— Обученные люди. Вот чем торгуют здесь. Способности. Труд. Это и есть новый денежный стандарт. Или будет им. — Он был почти счастлив. — Джим, — он резко схватил меня за плечо, — она прошла. Люди организуются для выживания, для будущего. Работу надо сделать и они ее делают. У них есть надежда. — Его хватка была крепкой. — Теперь мы можем спуститься с гор. Мы нужны. Все. Твоя мама — сиделка. Мэгги сможет учить… — Его глаза внезапно увлажнились. — Мы прошли через это, Джим. Мы прошли насквозь, от начала до конца!

Но он оказался не прав. Худшее еще не наступило.

9

Чума не прошла.

Но на этот раз мир был лучше подготовлен. Существовали вакцины, была низкой плотность населения, а все предосторожности, остававшиеся в силе после первой волны бедствия, замедлили распространение новой чумы до медленного продвижения ползком.

На этот раз от поразившей нас чумы можно было вылечиться, хотя она могла оставить слепым или стерильным — или навсегда безумным. И она была вокруг с самого начала — просто ее не замечали, пока не замедлились другие эпидемии. Не закончились, всего лишь замедлились.

Мы потеряли двух мальчиков — Тима и Марка — и почти потеряли папу. После нее он стал другим человеком. Он никогда не вылечился полностью. Изможденный и седой, он стал почти зомби. Больше не смеялся. Сильно исхудал и облысел, и внезапно превратился в старика. Выглядело так, словно простой акт выживания занял все его силы и их не осталось для жизни. Множество людей выглядели так.

И мне кажется, что Мэгги никогда не простила его за смерть сыновей. Он решил спуститься с горы в июле, но ведь он не мог знать. Никто не знал. Мы все думали, что чума прошла.

В последний раз я видел его уезжающим в Сан-Франциско. Его «призвали» — ну, не совсем призвали, но эффект был тот же. Кому-то надо было управлять реорганизацией банков данных Западного региона, а папа был одним из немногих оставшихся классных программистов. Большинство из тех, кто выжил, уже угнездились в безопасных местах; программисты стали ценными — без них машины могли бы остановиться. Но папа все еще был свободным и поэтому подлежал юрисдикции отдела трудовой реквизиции. Он был прав, осторожничая с регистрацией. Когда мы спустились с горы, его ждала повестка. Он подал протест, но его отклонили. Национальное благополучие прежде всего.

В этот последний день я повез папу на железнодорожную станцию. Мама не смогла отлучиться из клиники — они простились предыдущей ночью. Мэгги не захотела прийти. Папа выглядел очень худым. Он нес только маленький чемоданчик. Он мало говорил, пока мы ждали появления поезда. На платформе, кроме нас, никого не было.

— Папа? Ты в порядке? Знаешь, если тебе нездоровится…

Он не оглянулся. — Я в порядке. — Он не смотрел на меня, он уставился на рельсы, но подошел поближе и положил мне руку на плечо.

— Не хочешь присесть?

Он покачал головой. — Боюсь, что я не смогу снова войти в форму, — сказал он. — Я устал от всего, Джим. Я так устал…

— Папа, тебе не надо ехать. Ты имеешь право. Ты можешь заявить о шоке.

— Да, могу, — сказал он. И то, как он это сказал, не оставило места для аргументов. Он уронил руку с моего плеча. — Ты знаешь о вине, Джим — о вине выжившего? Я не могу избавиться от нее. Есть люди, заслуживающие жизни. Почему я не умер вместо них?

— Ты делал, все что надо!

— Все равно, — сказал он прерывающимся голосом. — Я чувствую некую ответственность сегодня… надо сделать что-нибудь, содействовать улучшению. Если не перед остальным миром, то… перед детьми. Тимом и Марком.

— Папа, — на этот раз я положил ему руку на плечо, — послушай.

Он повернулся ко мне. — И я не могу больше выносить ее взгляд!

— Мэгги?

— Твоей матери.

— Она не обвиняет тебя!

— Нет, не думаю, что обвиняет. И у нее для этого хорошие доводы. Но это не обвинение, Джим — это жалость. Я не могу вынести. — Он поколебался, потом сказал: — Может быть, так будет лучше. — Он наклонился поставить чемоданчик на землю. Очень медленно он поднял руки мне на плечи и притянул меня для последнего объятия. Я почувствовал руками, что он еще худее, чем выглядит.

— Позаботься о них, — сказал он. — И о себе.

Он отстранился и поглядел на меня, высматривая на моем лице последние знаки надежды — и тогда я увидел, каким старым он стал. Худой, седой и старый. Я не мог скрыть это. Я жалел его. Он видел это. Он хотел увидеть любовь, а видел мою жалость. Я знал, что он подумал, потому что он улыбнулся с фальшивой сердечностью, словно загородился стеной. Потрепал меня по плечу и быстро отвернулся.

Поезд увез его на юг в Сан-Франциско и я никогда больше не увидел его.

Добраться до меня у бюро управления трудом заняло гораздо больше времени, почти год.